«Посмотри, на кого ты похожа!»
Две воспитательницы сошли со страниц моей книги, материализовавшись в лице литературных дам с одним на двоих именем, блюстительниц морали, которые, преодолев границу между мирами, утверждая отсутствие времени, ворвались в пространство, заполненное возбуждением, смущением и радостью, и, увидев, как я трогаю своё тело, начали яростно вырывать мои детские руки из-под одежды, устыдившись картины, которая открылась их воспитательскому взору.


Я очень хорошо помню, как, открыв для себя мастурбацию в детстве, почти сразу же, вместе с переживанием волшебного ощущения, захватывающего всё тело, испытала желание поделиться этим открытием с подругами. Я чувствовала себя первооткрывательницей, обладательницей тайного знания, которым хотела щедро делиться. Сейчас мне кажется, что моя потребность писать очень похожа на то детское желание рассказать о возможностях своего тела. Она также произрастает из переполненности возбуждением, радостью, огромной впечатлённостью миром, которая перестаёт умещаться внутри, захватывает тебя всю, и превращается в необходимость поделиться тем, о чём я невзначай смогла узнать.


Тело и текст перетекают друг в друга, размывая границы между собой и всем вокруг, становясь продолжением самих себя, формируя одно целое. Остаётся только еле различимая ниточка, тянущаяся от страниц книги к пространству, где ты телесно сейчас находишься – сюжет, который воспроизводит себя сам, из детских воспоминаний трансформируясь в актуальный опыт. И наоборот. Вдруг всей собой я начинаю переживать текст как нечто большее, чем выведенные на бумаге буквы. Граница между телом и текстом окончательно исчезает.


Моя самая сложная сейчас задача – освободить слово. Оно истощённый узник в концлагере. Воспитательницы из детсада давно успели вырасти в жестоких надзирательниц, заполнив собой всё вокруг; они следят за тем, чтобы слово не почувствовало свою силу и не вырвалось на свободу. И сейчас, помещая слово на бумагу, я одновременно освобождаю его от взора и наказания надзирательниц, но и неизбежно заточаю его в тюрьму линий – и так бесконечно.

Можна пісаць так каб тэкст твой быў як лес праз які ты ідзеш у ранішнім тумане патанаючы ў рэдкіх прамянях сонца – не ведаеш як ты там аказалася бессэнсоўна расцягваючы словы вось як цяпер – любое слова пастаў сюды гэта не важна лес вялікі туман засцілае вочы цягнецца павуцінне лепіцца на адзежу трывога ў паветры. Ці так быццам ступаеш цвёрда па зямлі прыемна адчуваючы стук падэшваў / адсякаць лішняе / не губляцца ў даўжэзных сказах / cлухаць як дзяцел стучыць па дрэве – назавем яго яварам – тут і шыпшына выразна выступае – прыемная навобмацак круглая спелая ягада кіслая калі раскусіць. Свежы пах хвоі. Шурпатае дрэва наперадзе. Усё ў фокусе. Нарэшце… Бачыш прасвет перад сабой, чуеш галасы людзей.

ты пытаеш мяне чаму я пішу вершы з рыфмай
скардзішся, што не можаш ім верыць
кажаш, што, калі я шукаю якое слова тут лепей пасуе
атрымліваецца прыгожа
але не тое, што ёсць сапраўды
я думаю – дзеля цябе – усё што заўгодна
нават калі гэта таксі да зубнога ўночы
нават калі гэта першы брэндзі за два гады
ці трэба чакаць цябе больш за месяц
НАВАТ КАЛІ ГЭТА ВЕРЛІБР
я бяру ў руку асадку
і пачынаю пісаць верш без рыфмы
каб ты не сумнявалася
каб ты верыла кожнаму слову што ў ім.
я
кахаю
цябе
* напісанаму верыць *
я кахаю цябе –
мілая ай мін іт
я стараюся
я пішу верш без рыфмы
я трымаю сябе ў руках
у мяне атрымліваецца ўсім верлібрам верлібр
падчас напісання якога
не было ўжыта ніводнага слова дзеля прыгажосці
НІВОДНАЙ РЫФМЫ
І калі раптам табе гэтага мала
я паўтару ўсё спачатку
і калі раптам табе і гэтага мала
я паўтару ўсё спачатку
і калі раптам ты будзеш яшчэ сумнявацца
я паўтару ўсё спачатку
буду чытаць свой велібр яшчэ і яшчэ
да хрыпаты
а пасля на секунду (усяго на секунду)
дазволю сабе расслабіцца
адкладу ў бок асадку
заплюшчу вочы

а там

ты ты ты ты ты