Я пишу я пишу я пишу, а теперь я ничего не пишу. Я смотрю на новости о погибших. Язык вывалился изо рта, мова онемела.

Открыв рот, сербаю горячий воздух маленькими глоточками, словно чай. Пот течет по спине. Нужно извлечь из себя боль этой немоты, распорядиться ею как мраморной глыбой, сделать ее изящной, приятной глазу.

Из моей боли не сделать хорошо написанный текст, из нее не выйдет даже среднебездарный стих. Песок не превращается в золото, стекло не становится алмазами — моя тупая и всепоглощающая боль уже приняла свою конечную форму. Тяжелая, тугая, она сидит во мне.

Что для меня значит писать?

Я преследую исключительно эгоистичные, нарциссические интересы. Я очень боюсь смерти, это центральный для меня вопрос. Каждую свободную секунду я или планирую, как умереть, или, застыв от страха, думаю, как умру.

Поэтому я пишу.

Я фантазирую, как стану известной, и тогда умирать будет нестрашно. От меня останется нечто значительное. Люди будут узнавать меня и подходить в кафе. Я буду чувствовать, что сделала важный вклад. На доме, где я живу, повесят бронзовую табличку и напишут, что здесь я создала свои самые значительные работы.

(Когда я читаю обо всех забытых поэтессах и писательницах, когда я смотрю на эти списки людей, старательно работавших из года в год, когда я вижу эти имена, которые я никогда не слышала и которые ни о чем не говорят мне, я чувствую ни с чем не сравнимое отчаяние)

В моей фантазии есть недоработка: я пишу рассказы — у меня нет времени ни на какие другие формы прозы — поэтому какие тут могут быть «самые значительные произведения»? Последний раз идея романа посещала меня в шестнадцать лет. Тогда мне казалось, что, если я напишу о неудачной влюбленности, это будет свежо, смело, и в чем-то авангардно.

Творчество не приносит мне удовольствия: я чувствую себя вонючей и потной, когда пишу. Мне не нравится ничего из написанного. Любой текст по прошествии времени кажется бесталанной кашей, и я удивляюсь, как это куда-то берут.

Я беспокоюсь, что даже в анонимных коллах мои тексты выбирают за какие-то другие заслуги. Мне сложно поверить, что я умею писать. Когда я читаю собственные тексты, они рассыпаются, я вижу одни недочеты, неточности интонаций, слабость фраз.

Я — своя самая нелюбимая писатель_ница.

Что для меня значит писать?
(только неправильные ответы)

Писать для меня — это выражать мою самость, исследовать устройство себя и отношений с другими.

Писать для меня — значит показывать миру его изнанку, находить рану и исследовать ее, не боясь погрузиться в гнилую, склизкую сердцевину.

Писать для меня — это быть смелой, говорить правду себе и другим, не бояться честности.

Писать для меня — это помнить о тех, кого я теряю и с кем мы прощаемся; превращать наш общий опыт в текст.

Писать для меня — это застарелая привычка, которую вот-вот собираешься бросить, но в самый последний момент все равно сдаешься.

Когда у меня было пищевое расстройство, я вызывала у себя рвоту. Я становилась над туалетом, широко открывала рот и засовывала зубную щетку так далеко, что закашливалась. Я помню, как тело выворачивалось дугой, и с огромным усилием, после мышечных спазмов, из меня выходили куски еды.

Это было изматывающе, и я обещала себе, что больше никогда не буду — так неприятно мне становилось.

Вот что для меня значит писать.

Что значит быть хорошей писатель_ницей?

Это значит писать на доступном и понятном языке, быть обращенной не только к себе, но и к другим.

В этом тексте я почти не использую гендер-гэпы (потому что так, я думаю, у этого текста больше шансов быть замеченным и прочитанным). В такие моменты я думаю: «А что, если это не насильственность мира, а мое самоцензурирование. Может, главный источник угнетения — это я сама?»

Быть хорошей писатель_ницей — значит иметь писательскую рутину и писать регулярно.

Этот текст я пишу по пять минут в течение недели и судорожно дописываю в рабочий день. Я еще не знаю, чем этот текст закончится, потому что я не успела в достаточной степени подумать над ним.

У меня нет времени на письмо. В моем списке дел письмо всегда самый последний пункт, я оставляют его как опцию: если я не буду уставшей, можно и написать что-то.

Но я всегда очень уставшая.

Я пишу урывками, украденными кусками времени. В наилучшие дни у меня появляется час, когда я могу поработать над текстами. Я ношу в себе все свои незаконченные работы, мысленно перебираю их, чтобы не забыть, о чем я хочу написать.

Я, конечно же, регулярно забываю, о чем хотела написать.

Десятки, сотни пустых страниц с моими восхительными, ироничными, тонкими текстами, которые никогда не были написаны.

Каждый день я занята вопросами выживания. Мне надо работать, потому что мне неоткуда больше взять денег. Вне зависимости от того, что со мной происходит, как я себя чувствую и есть ли у меня силы, я работаю. Мне не у кого попросить в долг, а даже если я попрошу, мне стыдно и неприятно брать такие деньги.

К тому же, за все одолженное рано или поздно приходится рассчитываться, и иногда эта плата значительно больше первоначальной суммы.

Когда я была подростком, во время наших ссор мама перечисляла все вещи, которые она купила для меня, и их стоимость. Меня до сих пор преследуют видения той пытки, где она монотонно перечисляет этот список — и он все не заканчивается, и я все думаю, на какую работу мне пойти, чтобы возместить все расходы и перестать это выслушивать.

Когда мне заплатили первый писательский гонорар, я потратила его на книжки и психотерапию. Может, стоило совершить какие-то более значительные вложения, но эти деньги как будто жгли мне руки.

Я получила их обманом, притворившись, что умею писать.

Я пишу на русском (что это значит? для меня? для моей страны? для моей идентичности?). А зараз я пішу на беларускай (што гэта значыць? для мяне? для маёй краіны? для маёй ідэнтычнасці?).

В интервью меня спрашивают: «Что значит быть беларус_кой и писать на русском?» — я не знаю.

В социальных сетях мне приходили сообщения, где меня угрожали изнасиловать за то, что я говорю: «Правильно — Беларусь, а не Белоруссия. Белоруссия не существует с 1991». Но таким в интервью не поделишься.

Я говорю: «Нам надо деколонизировать русский язык. Русский язык не принадлежит России. Мы не можем просто так отдать язык, на котором говорим и пишем, не можем отдать его на растерзание пропаганде. Мы должны возвращать нашу культуру, какой бы сложной и противоречивой она не была. Наша культура — это культура пересечения, культура пограничности».

Интересно, кто эти «мы» в моих словах, если большую часть жизни в Беларуси я чувствую себя в абсолютной изоляции от всех?

Это хороший ответ. Но все-таки не пытаюсь ли я этим ответом просто оправдать свое нежелание писать на беларусском языке? Мне удобнее писать на русском, потому что я говорю на нем большую часть жизни, а мой беларусский — выученный в школе и по книжкам. В моей семье все, кто говорил на беларусском языке как на первом родном, умерли за два поколения до меня.

За всю жизнь моя бабушка сказала одно-единственное слово на беларусском. Когда она рассказывала о своей расстрелянной семье, она сказала: «И с этой ганьбой мы жили всю жизнь. Семья классовых врагов».

(Это, конечно, воображаемое интервью. О таком меня никто не спрашивает. Это слишком сложный вопрос, на который мало кто способен. Обычно у меня спрашивают: «Скажите, а как беларус_ки относятся к Путину?»)

Когда мы обсуждаем, о чем должен быть текст, чтобы его напечатали, мне говорят: «Вы все сами прекрасно понимаете».


Я ничего не понимаю.

Жизнь в Беларуси проходит среди пустот. Про одни темы нельзя говорить, про другие — нельзя писать. Мой опыт — это опыт насильного умалчивания, неловких, смущенных попыток протащить в текст мое обнаженное существование.

Вот мой текст:

█████████████████████████████████████████████████████ ██████████████████████████████ █████████████████████████████████████████████████ █████████████████████████████████████████████████████ ██████████████████████████████████████████
██████████████████████████████████████████████████ ██████████████████████████████████████████████████ █████████████████████████████████████████████████████████ ███████████████████████████████████████

Я не хочу ничего понимать.
.

Я располагаю русский на своем теле.

Вот мои стопы.
Вот моя пизда.
Вот мой набухший от менструации живот.
Вот мои ребра в татуировках.


Вот моя открытая военная рана.
Вот моя открытая военная рана.
Вот моя открытая военная рана.


Я пишу я пишу я пишу, а теперь я ничего не пишу. Я смотрю на новости о погибших. Язык вывалился изо рта, мова онемела.